Мой смех давно захлебнулся ужасом, сознание ускользает, и я погружаюсь в блаженную тьму.
Прихожу в себя очень медленно, наслаждаясь наплывающими ощущениями. Тепло. Особенно с левого бока. И мягко, в тело не впиваются ни камушки, ни травинки. И тихо, ни шагов, ни птиц. И тягостное ощущение чьего–то присутствия. Почти позабытое чувство, будто ты тонешь в чем–то, вязком, ненужном.
Открываю глаза. Я лежу на пушистом ковре, уткнувшись в него лицом, и мне видны лишь ворсинки. Это хорошо, этого хватит.
— Лариса, — чей–то голос осторожно зовет. Кого? Я не знаю. Но поднимаю голову и медленно поворачиваю на голос. Вижу черные сапоги, и полы длинных черных одежд, свисающие между ног, и руки, обхватившие одна другую, и упавшие запястьями на колени. Чтоб рассмотреть его дальше, мне приходится сесть. И я вижу длинный ряд маленьких черных пуговичек, и черные волосы, упавшие на золотое шитье. Но в лицо смотреть страшно, и я перевожу взгляд на окружающее. Комната, большая, просторная, в ее центре — кровать, тоже не самых скромных размеров. Он сидит на самом краю, выжидающе глядя на меня, и я чувствую его взгляд всей кожей, мне не надо поднимать для этого глаз. А тепло идет теперь сзади. Оборачиваюсь, и вижу камин. Дрова в нем бодро потрескивают, и скачут неутомимые языки пламени. И это напоминает мне что–то. Недоуменно поворачиваюсь обратно, пытаясь поймать ускользающую мысль. И замечаю кроваво–красный камень в массивном перстне, украшающем его указательный палец. Никогда прежде не видела, чтоб он носил перстни. Впрочем, в платье мне его тоже раньше…не доводилось. А уж…
Додумать не успеваю. Его рука медленно тянется в мою сторону. Поток ярчайшего пламени мелькает перед мысленным взором, и я кричу, кричу, срывая связки, шарахаясь в ужасе от этой страшной руки. А она…замирает на секунду… А потом коротко, без замаха, отвешивает мне пощечину, и привычная тьма заполняет сознание.
Тьма приходит, тьма уходит… Уж лучше б она не была столь вероломна и не покидала меня больше. А так приходится вновь открывать глаза.
Я одна. В комнате. На кровати. Комната светлая и просторная. Кровать застелена шелковым бельем. И оно препротивно холодит кожу. Все такое склизкое, подушка норовит съехать на пол… Да лучше б мне одеяло дали. И можно даже без пододеяльника. Холодно. А я не вампир, чтоб укрываться простынкой.
Мне по–прежнему холодно. Холодно, страшно. Я не помню, чего я боюсь, но я боюсь. Даже вылезти из кровати боюсь. Вдруг вылезу — и отнимут кровать, решат, что могу и так — на траве, на полу, на коврике. А я не могу, я… не помню. Не хочу вспоминать. Ничего уже не хочу.
Сворачиваюсь в клубочек и пытаюсь как–то согреться. Но склизкая простыня согревать не способна, только мучить. Обещанием тепла, обещанием комфорта, напоминанием о том, что когда–то…где–то…у меня ведь была своя кровать…своя комната…и там было теплей и уютней.
А здесь… не хочу знать, где это «здесь». В комнате есть окно. Ни малейшего желания смотреть, что из него видно. Не хочу знать. Ничего больше не хочу знать. Узнала. Насмотрелась. Хватит. Мне бы только одеяло…только одеяло…
Когда–то потом раздаются шаги, и входит слуга. Все та же черная кожа, все те же белые волосы, остриженные слишком коротко, все те же две тощих косички из последних длинных прядок. Но это вроде бы женщина. Кажется.
Она приносит поднос, заполненный чем–то, ставит его на стол, забирает с него точно такой же, неодобрительно качает головой.
— Одеяло, — прошу у нее, — пожалуйста, дайте мне одеяло.
— Кея деа нэ? — интересуется она, повернувшись на голос. — Зен тэ карэ, тарэ дена карэ.
Кажется, она меня уговаривает. Судя по жестам — поинтересоваться содержимым подноса, там, похоже, еда. Но понимает она меня явно не больше, чем я ее.
— Мне холодно. Мне нужно одеяло, — вновь пытаюсь я, уже не только словами, но и жестами.
Она не понимает. Что–то говорит, долго, спокойно и непонятно. Вновь указывает на стол. Потом уходит.
А я еще удивлялась, что тот доктор говорил не очень… А он просто на другом языке привык общаться. У них просто другой язык. Ну, наверно не удивительно, раз уж они настолько от всех отличаются. Даже и представить невозможно, что это за народ? Где вампиры их откапали? Вряд ли в местном лесу под елками. Каким вообще должен быть мир, чтобы кожа стала настолько черной, а волосы побелели?
А вампиры… вампиры ведь тоже говорили непонятно… Там, в загоне, когда пришли… пришли… и огонь!.. Как, оказывается просто убить вампира. А мне все казалось — они бессмертные, неубиваемые, а тут — взмахом руки. И кучка пепла… От вампира — кучка пепла… Так не бывает, так не правильно! Вампир — вампира, свой — своего… А люди — разве правильно? Разве так — можно? Отдать… Своего — отдать… им… кто бы они ни были, так нельзя, нельзя своего отдавать чужим, никогда нельзя, мы же люди, мы братья, мы — один за всех… Выходит, можно. Все можно…
И… что теперь? Где я? Кто? Кто я теперь? У меня есть комната и кровать, но по–прежнему нет одежды… Хоть бы зашел кто–нибудь, объяснил… Или нет, не надо. Не надо. Не хочу. Знать, помнить, понимать — не хочу. Устала.
Сжимаюсь в комочек и накрываюсь с головой. И даже глаза зажмуриваю, чтобы вовсе уже не быть. Не быть не выходит. Я по–прежнему жива, а у тела свои потребности.
Решилась все же встать и хоть немного осмотреться. В комнате был шкаф, а вдруг я найду там одеяло или одежду? И еда. Мне надо поесть, я слишком давно не ела.
Санузел нашелся за ближайшей дверью. Вторая дверь вела в коридор. Она тоже была не заперта, а коридор — огромен и пуст. И это пустота и огромное пространство передо мной неожиданно напугали, я вернулась в комнату и захлопнула дверь. Мне хватит того, что здесь. Что там я хотела? Осмотреть шкаф?
Шкаф оказался пуст. Совсем. А еда… На тарелочке — да, на тарелочке! — лежал хороший кусок мяса. А вот приборов не прилагалось. Я долго смотрела на этот кусок, пытаясь определить, чье же это. Ну ведь может же быть, что коровье? Так и не поняв, решилась все же куснуть. И тут же выплюнула, сбросила поднос на пол и упала обратно в кровать. Коровы за Бездной явно не водились.
Так прошел день. И ночь. И, наверное, еще день. Или не прошел. Или не весь. Мысли путались, бодрствование сменялось забытьем. Во сне мерещились вспышки огня, чья–то кровь, льющаяся потоком, голоса, имена. Трава, ветер, чужие и чуждые лица. Это пугало, и я просыпалась. Но реальность пугала сильней, и я вновь проваливалась в забытье.
Заходили слуги, меняли подносы с едой. Что–то мне говорили. Я по–прежнему не понимала. И уже не пыталась ничего просить или спрашивать. А однажды в потоке непонятных звуков услышала смутно знакомое — «анхенаридит». Но так и не сумела понять, что это значит.
